Блогнот. Мрачное лицо Валентина Распутина
Интересную тему зацепили Дмитрий Таевский и Владимир Симиненко — началось с вопроса, чего это на большинстве фотографий у иркутского классика Распутина такое мрачное лицо.
У Димы там состоялся парад заступников Распутина, и все предсказуемо свелось к тому, хороший он писатель/человек или плохой. Мне же кажется, что тут интересно другое.
Понятно, что у Распутина есть вещи удачные («Живи и помни», например, отлично написана), есть менее удачные, есть чересчур ангажированные, типа «Пожара» или «Матеры», есть и совсем никудышные («Дочь Ивана, мать Ивана», последние рассказы). И человек он был, скорее, неприятный. Его отвратительная административная активность в иркутской культурной жизни, с требованиями запретов спектаклей и концертов, увольнений несимпатичных ему людей, доносительскими письмами в органы и погромными статьями в местной прессе сильно повредила городу. И это только на местном, так сказать, уровне, без учета прочих неприятных мне вещей (скажем, он был очевидный антисемит, но мало ли кто антисемит, у нас свобода). Мужик был, конечно, активный, и словами пытался врагов отечества долбать от души, и делами пытался ворочать, и с начальством на равных разговаривать, а где-то и депутатскую корочку употребить. Но интереснее, повторяю, про фотографии: с ними Валентин Григорьевич попал в рекурсивную ловушку.
Дело в том, что фотографии у него, конечно, были разные, и с улыбающимся лицом в том числе. Но тексты он публиковал в основном тревожные: родина погибала, деревня погибала, духовность погибала, вера погибала, русский человек мельчал и тоже погибал где-то там внутри, превращаясь из русского не пойми в какого, проклятый запад наседал и разлагал Россию — на той войне, на которую он сам себя призвал, было не до шуток. И публикаторы, конечно, старались подобрать к его мрачным и алармистским текстам фотографии помрачнее.
И постепенно сложился, во-первых, некий набор таких фотографий, кочевавших из книги к книгу, из статьи в статью, а во-вторых, канонический визуальный образ Распутина — с вечно поджатыми губами, напряженным лбом и стоически прищуренными глазами, в глубине которых затаилась непроходящая боль о России. Фотографии с улыбающимся Распутиным постепенно вовсе исчезли из активного оборота — старые перестали печатать в прессе, а на новых он улыбался уже редко, в печать шли те, что соответствовали сложившемуся образу.
Думаю, что Распутин, беря в руки очередную книгу или журнал с такой мрачной фотографией, с какого-то времени стал тоже как бы видеть себя со стороны и стараться соответствовать сложившемуся изобразительному канону. На публике он держался сдержанно и «держал лицо», и даже почти в приватной обстановке (я однажды присутствовал при их долгом разговоре с Марьей Васильевной Розановой в Иркутске) был достаточно сдержан и никаких эмоций на лицо не пущал.
Мало-помалу это желание внешне соответствовать сложившемуся канону мрачного печальника, мне кажется, начала влиять и на то, как он себя внутренне ощущал и кем себя считал. Есть такая апокрифичная история (услышал ее со слов одного из приближенных классика) о том, как он однажды вернулся с какой-то встречи с Путиным совершенно убитый и — якобы — сказал близким, что у Путина «пустые глаза», и ничего хорошего от него он не ждет. Но, конечно, вслух ничего и никогда супротив верховной власти Распутин произнести не мог: как и Солженицын, он под конец жизни совершенно растворился в амплуа ритуального «духовного атланта», поддерживающего вечно шатающуюся российскую государственность и — как ему казалось — саму Россию. И в конце концов в ограде Знаменского собора (где никого не хоронили в течение полутора веков) был похоронен именно тот мрачный человек, роль которого он исполнял много десятилетий подряд и с фотографиями которого окончательно сжился и вжился в них.
Мягкий и сентиментальный старичок, который вдруг приоткрылся в нем в одном из последних видеоинтервью о Вампилове (на канале «Культура»), остался только на этом видео. Во время съемок, естественно, не было сделано ни одной фотографии.